Перевод В.В. Вагина.
Рынок, местность и ландшафт
Великие социальные трансформации означают одновременно начало и конец. В последнее двадцатилетие структурных перемен американцы пытаются выяснить, какие элементы их жизни ушли навсегда, а какие находятся в процессе зарождения. Уходит из сознания людей понятие промышленного процветания страны ввиду доминирования Америки в мировой экономике. Теперь уже не говорят о том, что доступность работы и квалификация могут обеспечить уровень жизни, характерный для среднего класса. В настоящее время на смену этих категорий пришли другие: большое состояние, отсутствие безопасности, фрагментация.
Несколько городов, среди них, Уэвелри, Нью-Йорк обратились с посланиями к Папе Иоанну Павлу II.
Они просят признать их территории зонами экономического развития. И очень незначительное количество городов (Чикаго, Нью-Бедфорд... ) попытались воспользоваться существующим законодательством, чтобы не закрывали заводы. Гораздо чаще рабочие сборочного конвейера в Детройте, сборщики компьютеров в Силикон Вэлли теряют работу в случае закрытия предприятия, изменения его месторасположения или, если головная фирма инвестируется из-за рубежа. Весьма характерно, что служащих таких крупных промышленных гигантов, как "Дюпон де Немур или "Истмэн Кодак" часто сокращают или рано отправляют на пенсию.
Когда сорок лет назад Джозеф Шумпетер писал о творческом разрушении капитализма, он не думал о местных сообществах, которые ставили свое выживание в зависимость от экономического роста. Он подчеркивал важность другого существенного фактора, характерного для капитализма: постоянные инновации. Он имел в виду новый продукт, новую организацию, новую связь между предложением и спросом, что "революционизирует экономическую структуру в определенных рамках, непрерывно разрушая старую и создавая новую".
Щумпетер признал, что постоянный шторм в капиталистических инновациях заставляет платить большую цену тех людей, кто не способен участвовать в конкуренции. Но процесс упадка, потери устоев, исключения, убивающие старый бизнес, компенсируются созданием почвы для подъема новых людей. Сбалансированный "кругооборот" экономической жизни, имеет выражение противоположности в постоянной социальной мобильности (движение вверх и вниз).
Определяя самый подходящий образ, типичный для американского потребительского общества, Шумпетер считает, что высшие классы - это "отели, всегда заполненные людьми, но людьми, постоянно сменяющимися".
Этот имидж прогресса с большим трудом сочетается с поствоенным периодом экономического роста. Нам известно, что американскому бизнесу необходимо состоять в конкурентной борьбе с умными конкурентами, производящими дешевую продукцию, что организациям для того, чтобы выжить, необходимо быть глобальными. И, наконец, общеизвестно, автоматизированные технологии вытеснили труд человека. Попытки реорганизации производства с целью получения большей прибыли достаются обществу дорогой ценой. Очень немногие американцы могут сегодня сказать о том, что имеют высокие доходы, хорошую квалификацию и постоянную работу, т.е. то, что может обеспечить традиционная промышленность. Региональный раскол - между Санбелт и Фростбелт, городом и пригородом, "двубережной экономикой" и центром - явление очень распространенное. Более того, неопределенностью отличаются понятия культуры и социальной структуры, являющиеся основой экономических институтов. В настоящее время значимость рабочих обусловлена не производством культурных ценностей, а тем, что они потеряли. Общественная арена труда и сообщества укрепляют личные устремления человека. Как "великие преобразования", имевшие место в Англии 18-19 веков, силы абстрактного рынка, ... взяли верх над специфичными формами единения людей в зависимости от их местонахождения.
Творческое разрушение этих направлений порождает драматическое дифференцирование экономической власти.
Банки независимы от отраслей промышленности, которые они финансируют; корпоративные руководящие органы изолированы от подконтрольных им предприятий. Благополучие городов распространяется и на приграничные регионы, а в рамках города от его центра требуется особая привлекательность для людей. Кроме того, местожительство резко разделяется на ландшафты потреблений и разорения. Теряют более всего местности, остающиеся частью промышленных районов, где мужчины и женщины заняты производством физических продуктов (средств существования). В определенной степени они могут выжить в службе сервиса при отсутствии прибыли и престижа. В противовес, процветающие районы связаны с развитием движимого и недвижимого имущества,
1
финансового обмена, сферы досуга – т.е. это бизнес движения денег и людей, при котором удовольствие потребления скрывает рычаги концентрированного экономического контроля. Определенная группа людей идентифицирует эти явления как часть процесса упадка экономики и децентрализации и называют этот феномен деиндустриализацией. Другая часть людей принимает это как свидетельство высокой технологии и .постиндустриального общества. Но ни один из этих терминов не отражает понимание одновременного подъёма и спада экономики.
Ландшафт экономики и культуры второй половины 20 в. отличается разнообразием и переменчивостью. Следуя теории Шумпетера, предположившего, что институциональные изменения невозможно объяснить лишь экономическими факторами, я рассматриваю данный ландшафт как социальный, культурный и политический продукт творческого разрушения. Руководствуясь теорией экономического историка Карла Полани, я определяю это и как тонкий компромисс между рынком и местом проживания.
Прослеживание социальной географии ландшафтов власти ставит под вопрос укоренившуюся веру в рынок. Рынки представляют собой свободное движение и объективное суждение. Это мерило качества жизни в Америке, начиная от де Токвиля до Рейгана. Усиливая процесс зарабатывания на жизнь тем, что в рассуждениях по этому поводу фигурируют понятия "давать" или "брать", рынки удовлетворяют запросы американской морали, жаждущей особого вида социального равенства.
Заметим с иронией, так как рыночная культура была экспортирована из Америки по всему миру, существует определенная угроза культурным ценностям конкретной местности.
Разделение рынка и места
Противопоставление рынка и места на самом деле происходит от момента возникновения современного рыночного общества, изучение споров вокруг движения по разделению общинных земель в Англии (the Enclosure movement) в 17 в. Карл Полани находит, что аристократия (Тудоров) была осведомлена о противоречии между "желанием" джентльмена заняться "усовершенствованием" и "бедного человека" - найти себе "пристанище".
Полани отмечает, что английские аристократы уже ожидали "достичь усовершенствования ценой общественного беспорядка" среди бедного крестьянства и их домовладений, по его мнению, контраст между поселением и улучшением, отмеченный в 1607 г. "также указывал на трагическую необходимость" защиты мест, где люди пустили корни.
Исторически, конечно, существует тесная связь между рынком и местом. Первоначально рынок был одновременно и буквальным местом и символическим порогом "социально-сконструированным пространством" и "культурным лимитом", и это тем не менее способствовало пересечению границ социально маргинальными продавцами издалека. Но рынки были также связаны с местными сообществами. Во времена феодализма местные рынки занимали особое место и время, обычно перед церковью в праздничные дни. Широкие контакты, обмен продуктами предлагали местным сообществам материальные и культурные ценности для социального воспроизводства, т.е. выживание сообществ. По крайней мере до 17 в. рынок Англии представлял собой "остров в пространстве и времени. Это был своего рода порог, где периодически скапливались антагонизмы, взаимные усилия, солидарные действия какой-либо местности, затем они материализовались в социально-культурную матрицу простого или малого товаропроизводства". Очевидно существовала взаимоподдержка социальных институтов рынка и места.
Наилучшим образом это отражено в пространственных и временных эффектах рыночной практики на "чувстве места" (sense of place). В 18 в. в больших европейских городах рынки определяли улицы и кварталы, а равно и ритм повседневной жизни.
До 19 в. рыночные сделки создавали культуру отдельную от культуры конкретной местности. Впервые подобное разделение культур произошло на рынке труда. В течении нескольких десятилетий после Французской революции концепция явно получила характеристики предпринимательской деятельности. Предпринимательство идентифицировалось с работодателями, чья первостепенная заслуга сводилась к снижению затрат производства путем выделения производства с уровня надомного труда в мастерских на уровень сдельной работы, введения смен, варьируя таким образом различными группами рабочих.
Все эти нововведения наталкивались на сопротивление рабочих. Работая дома в знакомых условиях, часто используя собственный материал и инструменты, рабочие чувствовали себя хозяевами. В определенной степени они были и предприниматели и эксплуатируемые. Они скорее думали не о производстве, а о продукте. Но постепенно, между 1815 и 1900 гг. одновременно и претензии работодателей и ответные требования рабочих нашли отражение в отчетливо количественно- риторическом и символическом языке рыночных факторов.
2
Согласно отмеченной точке зрения, рынок уже больше не интернационализировал место. Начался длительный и болезненный процесс, длившийся почти весь 19 в., когда место стало интернационализировать культуру рынка. Вновь построенные заводы-города представляли собой яркий пример социально-пространственного структурирования по рыночным нормам. Они создавали социальный режим, соответствовавший запросам промышленного капитализма, т.е. была зона труда, работники которой были закреплены за работодателями на постоянной основе. Предприниматели были более всего заинтересованы в использовании капитала на своих предприятиях, удовлетворяя спрос на продукцию на рынке своей страны и на мировом рынке, и обеспечивая уровень квалификации рабочей силы достаточный для работы на сложных новых станках. Плановые органы отразили условия рынка труда при найме рабочих для строительства школ, магазинов, больниц. Они также разделили жилье рабочих на несколько уровней в зависимости от уровня их квалификации, обязали соблюдать нормы морали в семье, обществе. Проживание в пространстве было подчинено контролю со стороны предприятия: в отличие от свободного рынка в городе, город-фабрика обеспечивала работодателям рынок труда пленников.
В довершении ко всему сказанному, работодатели призывали к разработке теории привития морали, санитарных норм, стратегии, что позволило бы им построить агломерацию труда без воспроизводства социальной разнородности, которая включает в себя и лицензию по полу и неконтролируемые социальные контакты в среде крупных городов. Работодатели были уверены . что неприятие рыночных норм было свойственно сообществам рабочего класса в городе. Отечественная компания, владеющая городом-фабрикой, пыталась создать "усмиренные массы" путем строительства и частного жилья и коммунального, предоставления удобств, разработки правил в жизни фабрики и города. Одомашненные люди были похожи на пчелиный рой, а их ульем был город-производство.
В течение 19 в. два противоположных процесса противопоставили рынок месту. С одной стороны, работодатели организовали производство таким образом, чтобы можно было извлечь выгоду от эксплуатации и временных рабочих, т.е. переселенцев в промышленные города, сезонных рабочих, кочующих по городам, и постоянную рабочую силу, т.е. более высококвалифицированных специалистов, тесно связанных с производством. С другой стороны, рабочие вступили в жизнь сообщества, исполненные желания к социализации, организации, институционализации своих собственных структур культуры. Если работодатели пытались изменить зарплату работников, снизить ее , настраивая при этом одну группу рабочих против другой, подобная манипуляция угрожала сохранению согласия в специфических местах.
Предметом спора профессиональных экономистов в течение долгого времени был вопрос о том, должны ли рабочие закрепляться на производстве или они могут свободно переходить от одного рабочего места к другому. Более 2-х столетий мнения изменялись в зависимости от практических, теоретических и моральных воззрений. Адам Смит говорит о классическом положении, при котором только свободное движение рабочих от места к месту позволит труду обрести "лучшую" цену. Однако, в 19 в. специалисты по заводам-городам в противовес данному подходу высказали мысль о том, что максимальное закрепление работника за рабочим местом позволяет осуществить максимальный контроль за рабочим. Де факто мобильность труда признана за счет использования переселенцев и рабочих иммигрантов.
Смена экономического мнения снова произошла и в начале XX века. Принимая во внимание затраты предпринимателей на оборот кадров, экономисты рекомендовали вновь закрепить рабочую силу на производстве. После И мировой воины, когда капитальные инвестиции потекли в новые регионы, ученые вернулись к мысли о мобильности труда. Такого мнения придерживались до 1970-х гг., когда экономисты еще раз стали утверждать правоту закрепления работников за фирмой. На этот раз предприниматели говорили о развитии внутреннего рынка труда, когда рабочие переходят от одного рабочего места на другое в рамках компании. Этот процесс длится в течение всей карьеры. Такая смена мнения была частью консенсуса в отношениях власти и общества. Возражение профессионалов против мобильности труда в 1970-х было в пользу констатации фактов усиления интереса институтов собственности и возрастающего толерантного отношения к безработице.
В начале 1980-х гг. неоклассический консенсус снова поддержал идею мобильного труда . В тех фирмах , где снижался объем производства, когда производство переводилось из одного региона в другой , происходил отток рабочих из компании. Литература по бизнесу всячески превозносила "гибкость" работника. Путем изменения условий отправки людей на пенсию, установления им пенсий, создания служб, занимающихся направлением людей на работу за границу, переобучением и обучением безработных, работодателям удавалось удерживать в руках ситуацию с рабочей силой. Чаще всего руководители таких крупных фирм как IBM предлагали высококвалифицированным работникам возможность поехать на какой-либо завод или офис в другом регионе при этом изменялся характер
3
независимостью. С одной стороны, иметь крышу над головой и маленький участок земли означает быть свободным от арендодателей (лендлорда или лендледи). Это также означает, что модно не столоваться с родственниками другой стороны, лишение имущества является прерогативой банка либо владельца закладной, благодаря регулярным выплатам которого обеспечиваются стабильная работа , сбережения и сохранение места проживания. Домовладение также означает связь между инвестированием и потреблением.
В течение последних 40 лет покупка дома стала своего рода билетом на скачки цен земли, а также традиционным средством надежного укрытия. Однако, как утверждают авторы исследования по истории домовладения территории Бостона, последнее может оказаться "дорогостоящим имуществом". Подразумеваемая социальная мобильность в конечном счете выльется только в "накопление обесценивающегося имущества". Близкая перспектива, более того, определяет вхождение человека в рынок труда связанное с затратами на покупку и содержание дома, местом человека на рынке жилья.
Домовладение является одним из тех институтов, которые связывают экономическое производство с социальной и культурной жизнью. Оно также наводит мосты между средствами производства и средствами потребления. Когда возрастают ставки закладных, или складывается напряженная обстановка на рынке жилья, данные обстоятельства оказывают воздействие на положение человека на рынках жилья, труда и капитала. Исходя из характера взаимосвязанных факторов, домовладение может усилить либо стабильность либо отсутствие мобильности. В этом смысле здесь представлен культурный компромисс между рынком и местом.
Место
В противовес утверждениям о превосходстве рынков большинство современных культур либо недооценивает, либо уделяет незначительное внимание идее места. Идея модернизма выражает универсальный подход к движению от места и предполагает исчезновение этого понятия (места) или объединение мест в "единое целое". До Иранской революции концепция места, называемая локализмом, не играла никакой роли в теории социальной и экономической модернизации. Признавалось, что традиционные системы и приверженность к местному образу жизни (parochial loyalties) в ходе экономического развития отомрут. Попытки децентрализации и сепаратизма, имевшие место в мире в последнее время, свидетельствуют о факте подавления места с точки зрения технической и религиозной. Это характерно для современной жизни.
Технология подкрепляет мысль об архаичности местных сообществ. В 19-м в. железная дорога и фотография скрыли сиюминутность и глубину переднего плана вида места, хотя придали большую доступность мест отдаленных, сегодня электронные средства связи обеспечивают контакты даже на уровне небольших городов, но разрушают социальную дистанцию, с помощью которой обеспечивалось четкое функционирование системы связи. Т.е., вывод таков: рынки глобализированы, роль места значительно снизилась.
Мы привыкли понимать под местом определенную географическую территорию, точку на карте. На этом уровне место соотносится с территорией, имеющей свою собственную флору и фауну, местные особенности. Очень близка к этой и другая идея о наличии специфических мест концентрации людей и экономической деятельности . В данном смысле место представляет собой форму местного общества со своей экономической географией, которые отражаются в образе Детройта, Чикаго, Матхеттена, Майалео. В-третьих, в более широком смысле место - это культурный артефакт социального конфликта и согласия.
Опыт, нарабатываемый инвестированием и организацией труда, превращает промышленные центры и пригороды в особый тип мест, отличающихся предсказуемой реакцией на перемены. "Деиндустриализированный" регион, "джентрифицированное" городское соседство, пригород переросли из богатого анклава в местность, где расположены головные организации, т.е. это понимается и как специфические места и как более общее значение места. Место, с точки зрения социальной теории, определяется, как группа людей, объединенная пространством; людей, объединенных культурной идентичностью, взаимодействующих с государственной властью, реагирующих на накопление капитала.
Одним из наиболее удивительных аспектов понятия места в последнее время является то , что определенные его показатели стали более однородными, другие же более разнородными по своему характеру. Распространение национальной и глобальной культур (особенно происходящих из Голивуда и Диснейленда) тяготеет к ослаблению местных особенностей. Этому же способствуют более дешевые транспортные расходы, обеспечивающие путешествия людей на большие расстояния, потребление промышленных товаров. Более того, применение новых технологий уравнивает условия производства
4
работы. Однако далеко не всем служащим предлагалась такая возможность. Когда. "Вестингауз" закрыл несколько автоматизированных линий высокотехнологичной компании в Коннектикуте и перенес часть рабочих мест в Питтсбург, только 50 из 210 работников были приглашены на новые места.
Столкнувшись с переменчивыми интересами работодателей, экономисты четко разделили неоклассические и неолиберальные позиции. Некоторые профессиональные экономисты и государственные служащие приветствовали "портативные пенсии" и налоговые льготы для рабочих, сэкономивших на свое переобучение и возможные затраты на переезд. Другие поддерживали более активное вмешательство государства в политику торговли и его минимальное внимание в отношении рабочих и служащих при закрытии предприятий. Это не такая простая проблема. С января 1981 года по январь 1986 года более 5 млн. американцев потеряли работу из-за закрытия заводов, приостановки работ или сокращения их должностей, а ведь рабочие, как называют это исследователи, "закреплены в значительной степени" за работодателями.
Существует весьма любопытный аспект в этих переменах, касающийся руководящих кадров. Они получают золотые парашюты, чтобы можно было "улететь" на пенсию или из фирмы. При этом им выплачиваются средства, отличающиеся от временного пособия по безработице. Существует похожее различие в том, как подобная отчужденность влияет на различные сообщества. Руководящие кадры, как и "белые воротнички", имеют тенденцию к проживанию на территориях смешения людей из ряда отраслей. Рабочие, как правило, живут в местах, где сконцентрированы частные фирмы и промышленность. Следовательно, если увольняют рабочих с предприятий или компаний, в том месте, где они живут разоряются магазины.
Во всех промышленных обществах исполнители и управленцы среди служащих отличаются большей мобильностью, чем рабочие занятые ручным трудом. В силу отмеченного, рыночные изменения оказывают воздействие на более густонаселенные сообщества рабочих в большей степени, чем на сообщества, где проживают представители высшего и среднего класса. Исключения составляют такие территории как Детройт, Хьюстон или Рочестер, Нью-Йорк, где исторически доминирующей является один вид промышленности или фирма: MotayH - производство автомобилей, Юго-запад - нефтяная промышленность и т. д., то есть наблюдается зависимость циклов производства и жизненного цикла окружающих сообществ. Хотя в экономике капитализма еще сохраняется противостояние рынка и места в силу причин структурного характера, но это положение может быть изменено элитой общества. Организация потребления смягчит этот процесс.
Местный бизнес и местное правительство играют чрезвычайно важную роль в сохранении местных социальных институтов. Государственные управленцы, коммерческие отделы активно включились в структурную перестройку особенно на Среднем Западе. Здесь преследуется цель привлечь не местный бизнес в инвестирование, для этого принимаются невозможные усилия, вплоть до изучения японского этикета в новых регионах (Огайо, Теннесси, Кентуки), занимающихся сборкой автомобилей. На региональном уровне в пределах штатов служащие местных правительственных органов поднимают протест против закрытия предприятий и обращаются в комиссию по экономическому развитию.
Экуменические коалиции, поддерживаемые церковью, протестовали по поводу закрытия Мононгахела Вэйли около Питсбурга, Пеннсильвиния. Процесс перерос в создание комитета по региональному развития, который начал выпускать облигации промышленного развития.
Большой бизнес организовал для экономический элиты программу, гарантирующую финансовую поддержку выпускникам вузов и рабочие места для них. Так по программе Boston Compact, более раннему и скромному плану, выпускники 14 вузов получили рабочие места в местном бизнесе. При спонсорской поддержке Национального Бизнес Альянса, Министерства Здравоохранения аналогичные программы были приняты в Льюисвилле, Мемфисе, Индианаполисе, Сан-Диего , Сиэтле и т. д.
Организация потребления также может сгладить противостояние между рынком и местом. Безработные часто обмениваются услугами вместо расплаты наличными.
В развивающейся экономике, однако, мужчины и женщины могут забыть о своем непрочном положении на рынке, так как потребительские товары им "по средствам". Дешевые цены, кредит, идеология узаконивания индивидуальных покупок превратили массовое потребление в основу фордистской производственной системы ( со сборочными линиями, объединениями рабочих, государственными гарантиями поддержки), которая существовала до середины XX века. В этот переиод времени автомобили, дома и телевизоры покупались в таком количестве, что можно было говорить о появлении нового потребительского общества.
Очевидно, владение домами или их аренда - это самое важное средство потребления, и, конечно же, для большинства людей - это самое дорогое приобретение. В реальности домовладение окружено противоречивой аурой одновременно автономией и
5
продукции в различных регионах мира, т.е., например, джинсы и двигатели по одному. стандарту могут производиться в любой местности от Ошкоша до Сингапура.
Производство этой продукции могут осуществлять и американцы с севера, и мексиканцы, и китайцы. Здесь могут быть и мужчины среднего возраста, и молодые женщины. Чем больше женщин привлекается к производству, тем больше работ перемещено из передовых отраслей экономики, тем более сокращается разница в традиционной оплате труда. Данная тенденция к уравниванию в свою очередь обусловила воинственность труда, стремление к заключению сделок, это основано на историческом приобретении определенными группами навыков и умений. В конечном счете чистый эффект всех этих технологических и организационных перемен заключается в "большем выравнивании" различных мест.
В то же самое время места стали также все более различаться. Новые схемы региональной специализации отражают селективное размещение высоко профессиональной экономической деятельности: финансирование, корпоративное руководство, исследование и развитие в тех зонах, которые доставляют удовольствие для проживания человека, такая особенность концентрации вынуждает ту или иную территорию опираться на свое первоначальное преимущество. По той же причине территории, теряющие бизнес инвестирование становятся еще менее привлекательными. Они полностью утрачивают способность развивать производство и потребление высокого уровня. Одна и та же страна, один и тот же регион может легко пойти по одному из двух отмеченных путей развития.
Мы часто думаем, что решения по этим процессам принимаются в крупных корпорациях. Возможность организационного раздробления производственного процесса по различным местам часто встречаются с силовой оппозицией со стороны местных жителей, рабочих, служащих. Бизнес организации отражают особенности образа местности: имидж автономии, однородности или социального смешения, централизованная власть.
В районах традиционной угледобычи в Британии и Франции, например, спад старых отраслей промышленности и появление новых сократили количество высокооплачиваемых работ для квалифицированных работников. Спад и подъем в промышленности при занятости мужчин превратил большое количество необученных женщин чаще всего жен безработных шахтеров в "рабочую силу". Тогда как в приморских регионах, где туризм и сельское хозяйство более важны в сравнении с угледобычей, и мужчины, работающие в промышленности, и женщины, самостоятельно трудоустроившиеся, не отличаются воинственным настроем за высокую зарплату, стремлением к союзам, чем отличаются шахтеры. Именно эти территории стали более привлекательными для капитального инвестирования. Ряд других факторов также объясняются специализацией региона. Развитие сервиса на Юго-востоке Англии, высокотехнологичных фирм в США определяется во многом климатом и возможностью получения образования. Это в наибольшей степени подходит для динамичной деятельности, к которой относится электроника, компьютеры, система коммуникации. Доступность бизнес сервиса очень важна, особенно для развитых секторов радиоаппаратуры, передатчиков, пластмассы и краски. В быстро развивающихся секторах, связанных с ориентацией на военное производство, характеристики рабочей силы, включая процент черных рабочих, присущи фирмам в зависимости от их местоположения. Но процесс накопления капитала может создавать удивительное разнообразие в пределах одной и той же местности. Развитие одного района и снижение активности другого могут наблюдаться в городе или на территории метрополии. Бизнес-центр может расти, а весь остальной город спит. В последние годы, более того, новые рабочие места обрели старые индустриальные регионы. Эта новая работа не является основной для долгосрочных перспектив развития. Имеется ввиду работа по контракту, с неполным рабочим днем или временная. Новый вид региональной двойственности объясняет разницу между хорошо оплачиваемой высококвалифицированной работой и работой, предлагающей совсем не много шансов для социального роста.
Наибольшие беспокойства вызывают проблемные регионы, где не создаются новые высококвалифицированные и высокооплачиваемые работы. Негативные примеры можно обнаружить в любой стране. В первой половине 1980-х гг., например, Средний Запад потерял большую часть высокооплачиваемых работ в США, здесь же отмечался наибольший рост низкооплачиваемой работы. И в то же время межрегиональные экономические различия по стране в целом значительно возросли. Между 1979 и 1986 гг. пятидесятилетняя тенденция к региональному паритету по доходу на душу населения приобрела свою противоположность. Региональное неравенство стало настолько очевидным, что сегодня люди говорят о существовании "двухбережной экономики". 16 штатов Западного и Восточного побережья страны практически монополизируют дифференцированные выгоды экономического прогресса.
В течении 1980-х годов показатель реального экономического роста в этих регионах в 3 раза превышал аналогичный показатель по стране. Здесь отмечался и рост работ на
6
душу населения. Небольшая часть жителей этих штатов оказалась в выигрыше от львиной доли реального роста зарплаты и прибыли на собственность в США в целом.
Это социальное и пространственное реструктурирование не совпадает с интересами существующего населения и многих местных правительств. Главная проблема возникает из простого дисбаланса между инвестированием и занятостью: происходит движение капитала, таковое отсутствует в -сообществе. Для многих людей, кто верит в предстоящие экономические трансформации, дисбаланс и перераспределение на территории - это очень болезненная, но совершенно неотъемлемая часть перехода. Для тех, кто беспокоится о настоящем, для кого будущее не ясно, дихотомические ландшафты вызывают проблему. Происходит не только воплощение в жизнь альтернативных экономических и политических стратегий, последние .несут на себе груз экзистенциалистского выбора. Некоторые люди полагают, что источник дихотомии является противопоставлением мобильного капитала и "'мобильности труда, или капитала и сообщества. По альтернативному подходу - это контраст между "жизненным" и "экономическим" пространством. Вопрос заключается в следующем: что приносит большую выгоду для людей изначально - экономический рост или местность где они проживают? Такие же споры идут вокруг идеи "деиндустриализации" Америки. По совокупному показателю вклада производственного сектора в валовый национальный продукт, общей занятости, объему экспорта экономика США не провалилась полностью. Более того, американский бизнес продолжает работать прибыльно, особенно это характерно для транснациональных американских корпораций, действующих за границей. Все это свидетельствует о том, что некоторые американцы все еще знают и умеют управлять экономикой даже вне своей страны. Это же можно сказать об увеличившемся зарубежном инвестировании в исследования и развитие. Различные подходы к бизнесу питают иллюзию о том, что вызов рыночным силам является единственным фактором, от которого зависит выживание американского индустриального общества. Критики, возражающие по поводу того, что в Америке происходит деиндустриализация, привлекают внимание к факторам, ассоциирующимся с местом. По их понятиям, сокращение объема высокооплачиваемых, высококвалифицированных работ, снижение активности трудовых объединений разрушают культуру, составляющую бизнес. Эта культура оформленная одновременно и рынком и местом, основывается на высоком уровне жизни, самопроизвольной организационной способности и местном воздействии на доминирующие социальные институты. До недавнего времени эти факторы составляли американский ландшафт.
Ландшафт
Термин "ландшафт", употребляемый мною здесь, отличается емкостью воображения. Он употребляется не только для обозначения обычного географического "физического окружения", но также относится к сочетанию материальной и общественной практики и ее символическому представлению. В более узком смысле, ландшафт - это архитектура классовых, половых и расовых отношений, обусловленных властными институтами. В широком смысле, однако, термин подразумевает целостную панораму наблюдаемого нами. Это ландшафт одновременно и величественного: соборы, заводы, небоскребы, и всего того, что подчинено или выражает отсутствие власти на местном уровне: деревенские часовенки, лачуги, дома, сдаваемые в аренду. Ландшафт является посредником символически и материально между социально-пространственной разницей капитала на рынке и социально-пространственной однородностью труда определяемой местом.
Концепция ландшафта возникла, чтобы превратиться в инструмент анализа культуры. В данном контексте ландшафт выступает в роли социального продукта, имеющего свойства компромисса и продолжительности. Даже в истории искусства включение ландшафта и отрицание физической реальности всегда были высоко селективны. Сам термин относится одновременно и к сельской действительности и является концептуальной призмой, через которую можно наблюдать эту действительность. В 14 веке, когда в Западной Европе зародился пейзаж, этот жанр был представлен картинами символов скорее, чем изображением факта. На картинах сочетались элементы, знакомые зрителю по религиозным темам или посвященным нравственности. Аналогично художники пейзажисты и портретисты Англии 18 века изображали сельскую жизнь и деревенских жителей как часть большой социальной системы. Художники обычно ассоциировали представителей высшего класса с местами отдыха и праздностью, сельские районы в их видении были территориями активного фермерства и трудолюбивых сельскохозяйственных работников. Более живописные ландшафты, однако, либо игнорировали последние усовершенствования в сельском хозяйстве или упорно отображали прежнюю жизнь так, как будто бы она осталась неизменной. В течении всего раннего современного периода в Европе сделать ландшафт означало также воссоздать натуральную топографию в образах власти и силы. Было совершенно нормальной практикой изобразить поместье в деревне или сделать карту мира, где допускалось искажение, уничтожение и переписывание карты в угоду интересов
7
зрителя. В более общем виде, ландшафт представляет наглядный порядок. В современном искусстве концепция ландшафта относится к изобразительному творчеству, стимулирующему возможность зрителя узнавать через повтор и выделение составляющих элементов. Сегодня концепция ландшафта менее относится к жанру изобразительного искусства, это скорее социологический имидж. Когда мы слышим люди говорят: "городской ландшафт" или "ландшафт пригородов", мы представляем плотность производства, транспортную систему городской жизни - человеческое общество, поглощенное небоскребами, мостами, шоссе; или это небольшие по масштабу угодья земли, ранчо, парки для прогулки. Струйки дыма из труб красного кирпича были символами, отображавшими "промышленный ландшафт" более раннего периода жизни, ее ритма, и - это и есть власть созданной окружающей среды, абстрактного социального контроля. Стремление внедрить идею владельцев заводов о дисциплине, послужило основанием создания "знакомого ландшафта индустриального капитализма" с табелем учета рабочего времени, табельщиком, информаторами и штрафами. "Постиндустриальный ландшафт" связан с экологией, сферой воздуха, способностью выживать. В условиях усложняющейся социальной действительности данная концепция ландшафта вошла в современный вокабуляр. Как я уже отметил, самое интересное обстоятельство здесь заключается в том, что сегодня нам известны все виды ландшафтов. Хотя создавались они последовательно на различных шкалах, в настоящее время они сосуществуют во времени и в пространстве. С их помощью мы все более осведомляемся об асимметрии экономической власти. Разумеется, в процессе социальных изменений мужчины и женщины постоянно сталкивались или были вынуждены варьировать между различными ландшафтами. Существовало различие жизненной важности между городом и деревней для крепостного крестьянина, убежавшего из средневекового поместья. До эмансипации в США сбежавший раб мог спастись, передвигаясь с юга на север. Но начиная с 19 в., перемещение от одного ландшафта к другому все менее зависит от индивидуальной мобильности, но скорее от широкомасштабного и разнообразного ландшафта. Масштаб города, разнообразие коммерции в Хаустене Гараже в середине 19 века к эстетической и технологической монументальности и быстрым переменам, что позволило определить современные понятия пространства и времени в больших городах. В противоположность постоянство старых ландшафтов предопределяет общий социально-экономический упадок. В модернизме понятие "старый" редко означало "нечто лучшее". Испытанная способность старых ландшафтов к выживанию рассматривалась как раздражающий фактор или стимул к дополнительному и однородному раунду структурных перемен. В течении ряда лет, по меньшей мере со времени публикации Роберта Вентури "Изучение от Лас Вегаса", архитекторы взяли на себя ответственность интерпретации развития современных ландшафтов. Географы также недавно объявили ландшафт частью своей профессиональной деятельности. Если это соответствует действительности, то география должна в большей степени сосредоточится на построении чем на естественной окружающей среде. Она также должна быть открыта для культурного и физического анализа. Понимая "обычный ландшафт" как "поверхность вокруг нас", географы культуры "рассматривают все ландшафты как символы, выражение культурных ценностей, социальное поведение, поступки отдельных людей, то есть все то, что наработано в конкретной местности за определенный промежуток времени". В таком широком смысле ландшафт является "сразу и панорамой, и сочинением, и микрокосмом, и палимсестом.
Как ранние европейские пейзажи, американский ландшафт часто представляет панораму философскую или систему нравственности. В 18-м веке вновь построенные церкви коренным образом изменили иерархическое пространство организованное религией, во первых за счет близости интерьера и, во-вторых, по причине географической отдаленности от основных сообществ. Такая организация в пространстве представляет собой панораму, где действуют научные идеи Исаака Ньютона. Другой вид панорамы возникает из решетчатой схемы, по которой прокладывались улицы в среднезападных городах в начале 19 века. Чувство постоянства в этой панораме отрицало более ранние модели с элементами переходности и мобильности, с помощью которых американцы постоянно расширяли западную границу. В ином смысле ландшафт еще представляет и микрокосм социальных отношений. В течении столетий до возникновения современного государства ландшафт представляет собой поле противостояния власти и сопротивления ей.
Данная концепция ландшафта контрастирует с концепцией ландшафта деревни. Ландшафт здесь - это территория, где преуспевает крестьянство, это коттеджи и поля, являющиеся воплощением коллективного, характерного для данной местности способа использования пространства. Деревня представляет организацию в пространстве, обусловленную силой власти над безвластием; это - "аристократическая или политическая концепции пространства, которых придерживаются епископ, лорд или леди в поместье, или монарх". Как и наши современные ландшафты, крестьянские сообщества и аристократия в деревне сосуществуют в пространстве и во времени. Следовательно, чтение ландшафта означает изучение общества и технологии "на основании символов постоянной
8
локализованных социальных и политических деятелей друг против друга. Местные власти, пытающиеся восстановить социальный контроль над развитием, должны создать свою собственную информационную систему, систему принятия решений, с тем, чтобы состязаться по мобильности с власть имущими организациям. Другими словами,они должны реконструировать альтернативное пространство потоков на основе пространства мест. Таким образом, они могут избежать деконструкции своих населенных пунктов под гнетом логики организаций обслуживающих потоки власти.
Интересно, что обе эти стратегии - активное участие граждан и национальная или всемирная система (сеть) местных правительств могли бы быть внедрены наиболее эффективно на основе новых информационных технологий. Банк данных граждан, интерактивные системы коммуникации, центры средств массовой информации сообществ, являются мощными интрументами привлечения участия граждан на основе организации "корней травы" и политической воли местных правительств. Информационные системы, с помощью которых местные правительства связываются по всему миру, могли бы представить фундаментальное средство анализа стратегий организаций обслуживающих потоки, затем эти системы утрачивают свое преимущество, происходящее из их контроля ассиметричных информационных потоков. Информационные технологии могли бы предоставить гибкий инструмент изменения логики господства пространства потоков, созданного процессом социально-экономического реструктурирования. Однако, только технологическое средство не сможет трансформировать этот процесс при отсутствии социальной мобилизации, политических решений и институциональных стратегий, которые дадут возможность местным правительствам бросить коллективный вызов власти потоков и восстановить контрвласть поселений.
Эти рассуждения не предназначены для специфической политической повестки дня о политических действиях и социальных переменах, здесь представлен анализ в общем виде. Целью является открытие дебатов в научных и политических кругах, которые могли бы привлечь внимание к появлению пространства потоков относительно значения наших городов и благосостояния общества. Политические направления, предложенные мною могут оказаться утопическими. Но иногда утопическое видение необходимо для того, чтобы встряхнуть институты от дальновидности и дать возможность людям подумать о чем они не задумывались, таким образом, повышая их осведомленность и контроль за неизбежными социальными трансформациями. Любой ценой мы должны избежать развития односторонней логики пространства потоков, несмотря на то, что у нас есть отговорка о том, что социальный баланс наших городов поддерживается. До тех пор пока альтернативная, реалистичная политика, укрепляемая новыми социальными движениями, существует с целью реконструирования социального значения местности в пределах пространства потоков, наши общества будут дробиться на некоммуникативные сегменты, чье взаимное отчуждение приведет к деструктивному насилию и процессу исторического упадка.
Однако, если инновационные социальное проекты, представленные и осуществленные обновленными местными правительствами, способны овладеть значительными силами, возникшими в результате революции информационных технологий, появляется новая социально-пространственная структура, составленная из местных общин, контролирующих и оформляющих сеть производственных потоков. Возможно, тогда наше историческое время и наше социальное пространство будут сведены до деинтеграции знаний и значения в новый информационный город.
Комментариев нет:
Отправить комментарий